И как-то плевать, что я нашел это среди гей-порно
Снаружи, на светлеющем жёлто-
розовом небе занималась заря. Нам
пора было возвращаться в лагерь,
чтобы готовиться идти дальше, на
Хафру. Напоследок Миртон
отвязал Волчонка от стола и,
скинув полумёртвое тело на пол,
пару минут от души пинал его
ногами, а когда юнец перестал
даже вздрагивать, потерял к нему
всякий интерес. Парни привели в
порядок свою одежду, весело
обсуждая при этом хороший трах,
и вывалились во двор. Мне же, как
менее активному сегодня, выпала
"честь" добить парнишку - это был
приказ командира, которого я не
имел права ослушаться.
Оставшись наедине с Волчонком, я
долго не мог подойти к нему. Он
лежал на боку - голый, избитый,
перепачканный кровью и спермой,
и только его едва расходящиеся
рёбра свидетельствовали о том,
что он ещё жив. Закинув автомат
за спину, я достал из кобуры
пистолет и взвёл курок, потом
подошёл к юноше. Я присел рядом
с ним на корточки, осторожно взяв
Волчонка за плечо, перевернул его
на спину и увидел, что вдобавок ко
всему Миртон ещё и разбил парню
нос. Мне отчего-то захотелось,
чтобы этот некогда красивый
юноша посмотрел на меня, но он
лежал неподвижно, прикрыв
глаза, дрожа от холода и боли.
Может быть, он ещё не сошёл с ума
и какой-то сохранившейся частью
своего сознания понимал, зачем я
здесь.
Меня невыносимо тянуло
погладить его по волосам, но моя
жалость стала бы для него хуже
изнасилования и унижений,
возможно, даже хуже смерти. Для
этого юноши я был одним из тех,
кого он будет ненавидеть до
последнего вздоха. Пусть я не
мучил его сегодня и не засаживал
в его задницу член по самые яйца,
но я был здесь, я смотрел на его
муки, я знаю его боль, а значит я -
часть его воспоминаний. Я не смел
осквернить его страдания своей
жалостью.
Я сидел рядом и ничего не делал,
и, будто почувствовав моё
замешательство, Волчонок
приоткрыл глаза. По его виску,
разбавляя кровавое месиво,
покатилась слеза. Мы смотрели
друг на друга без ненависти, без
слов - молча, спокойно и даже как-
то равнодушно. Мне казалось, что
этот несчастный униженный
человек каким-то непостижимым
образом может читать мои мысли,
и я безмолвно просил у него
прощения за то, что случилось с
ним, и за то, что я должен был
сделать с ним дальше.
Сжав в руке пистолет, я поднялся,
нацелил дуло в голову юноши -
его ресницы дрогнули, но тело
осталось неподвижным. Ему уже
давно стало безразлично, чем всё
кончится. И в эту самую секунду я
возненавидел этот жестокий мир!
Я хотел кричать и не чувствовал
онемевших пальцев. Я стал
презирать войну, отнявшую у меня
того, кого я бы сумел полюбить
всем сердцем! Мы оба могли бы
жить мирно, возможно, быть
студентами по обмену и ездить
друг к другу в гости, изучать
культуру наших народов, строить
новый мир, полный светлых
добрых стремлений. Мы могли бы
дружить, собираться вечерами в
пабе и поедать пиццу, рассказывая
друг другу анекдоты и разные
байки из жизни. Могли бы, если бы
не война... И кто-то должен это
остановить! Может быть, не я, кто-
то другой, но я, ведомый стыдом и
горечью, вдруг отвёл руку в
сторону, словно злясь на себя, и
дважды выстрелил в старую
пыльную тахту. Потом я
развернулся и просто ушёл. Я не
мог больше видеть глаз Волчонка,
не хотел гадать, что чувствует этот
юноша, понимает он или нет, что я
оставил его жить, плохо это или
хорошо.
Я не знаю, что сталось с
Волчонком, я больше никогда его
не видел. Отслужив срок своего
контракта, я забыл про карьеру
военного и вернулся домой. Со
временем я постарался стереть из
памяти события того года, что
провёл в чужой земле, забыть
кровь, бои, смерть и ту
ненавистную моему сердцу ночь.